Черемуха за старым огородом —
Единственная память об отце.
Он был тогда безусым, безбородым,
С улыбкой на обветренном лице.
Колхозный бригадир.
Вернувшись с поля,
Шагал на речку мыться, а потом,
Перекусив ржаного хлеба с солью,
Полено брал, да нож, да долото.
В траву катились стружки-завитушки,
Как волосы дочуркины, белы,
И начинали новые игрушки
В избе сосновой обживать углы:
И пахарь с плугом, и косарь с горбушей
И кузнецы, и лодка в два весла,
И пильщик, никогда не устающий...
Но тех игрушек я не сберегла.

По веснам спать отцу мешали утки:
Хватал ружье, но приходил ни с чем.
Увидел раз: черемухе-малютке
Все корни обнажил шальной ручей.
На корточки присев перед бедняжкой,
Руками землю талую разрыл
И, осторожно в новую фуражку
Земли насыпав, кустик посадил.
Понес домой.
Болталось за плечами
С травинками на мушке, дулом вниз
Ружье.
В полях, усеянных грачами,
Навстречу поднимался шум и свист.
В деревне, озираясь удивленно,
Посмеивались в горсти мужики.
«Охотимся?»
А он шагал, смущенный,
И мокрые блестели сапоги.

А вот и дом... И радостное «Тятя!»
Несется из распахнутых ворот.
По звонким лужам, обгоняя братьев,
Я первая взлетаю в небосвод.
А мать ворчит: «Не надоело шляться?»
Но он, смеясь, ей зажимает рот:
«Хорошая! Нельзя на нас ругаться!
Идем, посадим кустик в огород».
Мы были одинаковые ростом
С черемухой.
Той ласковой весной
Жилось мне так легко, светло и просто.

В какой из дней в наш тихий край лесной
Пришла война, — об этом я не знала.
Должно быть, в толстой сумке почтальон
Ее принес. И вот отца не стало.
С котомкой подбегал к подводе он,
Когда в постельке с тополиным пухом
Проснулась я, крича: «Меня забыл!»
Но лишь ушанка свесившимся ухом
Махнула мне с отцовой головы...
День ото дня все тише, тише, тише
Звенели в доме наши голоса,
Все чаще протекала наша крыша,
И от лучины плакали глаза.
На праздник больше не варили пива,
Для песни мать не разжимала губ...
Она утрами стала жать крапиву,
Чтобы для нас, детей, сготовить суп.
Не жгла крапива высохшие руки,
Бессонные не видели глаза,
Когда с крапивой вместе серп срезал
Черемуховый стебелек упругий.
Но в этот день горька была похлебка,
И запах был черемуховый в ней.
Хлебнув, мы ложки положили робко
И словно старше стали и умней.

...Потом, до слез ровесницу жалея,
Вплоть до морозов я сбивалась с ног,
Тайком от всех из родника Илей
Носила воду — поливать пенек.
Живым родник Илею называли,
Но делать чудо медлила вода,
И хлеб, вкусней которого едва ли
На свете было что-нибудь, тогда
Я сберегала, чтобы им, как клеем,
С пеньком чужую ветвь соединить,
И ленточку, шиповника алее,
Я расплела — черемуху обвить.
Но были все труды мои некстати
(Не зеленеть же листьям в октябре!),
И как-то неожиданное «Хватит!»
Меня хлестнуло около дверей.
«Садись за зыбку! Рвать обутки хватит!
Но, от обиды вдвое став смелей,
Я возразила матери: «А тятя
Ведь спросит о черемухе своей».
Не разобрав, мать плачет иль смеется,
В большом корыте тиская белье,
Я услыхала: «Тятька не вернется
И никогда не спросит про нее».

...А новый день был так лучист и светел!
Плясал, и пел, и плакал сельсовет,
И громче всех выкрикивали дети:
«Сегодня — мир! Войны сегодня нет!»
Как голубело небо над домами!
Как небывало вкусно пах шесток!
Но я опять не угодила маме.
Воскликнув: «На черемухе — листок!»

Прислушиваясь к шумным вешним водам,
Стою в раздумье на родном крыльце.
...Черемуха за старым огородом —
Единственная память об отце.
Во всей красе над нею небо мая.
Счастливых слез свиданья не тая,
Меня седая мама обнимает,
Седую маму обнимаю я.
Вершинкою, поднявшейся над крышей,
Черемуха кивает ей и мне.
Такого цвета поискать — не сыщешь,
Листвы не встретишь гуще и темней.
Но если каждый красоту заметит,
То не любой поверит и поймет,
За что милей всех запахов на свете
Мне этот пряный, горьковатый мед,
И отчего, с черемухой встречаясь,
Я ухожу на столько лет назад,
И отчего невольно замечаю.
Что ствол ее и крив и узловат.
Те шрамы — знаки мужества и силы,
Святая память отгремевших дней.
...Спи, мой отец!
Цвести по всей России
Раскидистой черемухе твоей.